Душа (гл. 12-19)
12
Время шло... Быстро пролетали дни... недели... месяцы... Один год сменялся другим. В 9-В средней школы № 6 царила атмосфера любви и возбуждения. Каждый был в кого-то влюблен. Гормональный фон «вибрировал», «кружил головы» и «бросал» подростков в объятия друг друга.
Алла постепенно завоевала авторитет в классе. Училась она хорошо и была эффектной девочкой. Еще в конце прошлого года, весной, ей признался в любви самый авторитетный мальчик класса – Кирилл Иванов. Ему хотелось бросить вызов общественному мнению, и Аллочка, покрутив немножко своим симпатичным носиком для «затравки», разрешила проводить себя домой. В десятом - Кирилл и Алла встречались почти серьезно. Целовались, гуляли в парке по вечерам, ходили друг к другу в гости, когда дома не было родителей.
Подростки разделились на «кучки», в которых с упоением обсуждались любовные открытия и приключения. Единственным ребенком, который не входил ни в одну из «кучек» ни в восьмом, ни в девятом, ни в десятом классе, и не имел никакого «любовного» опыта была Надя. И не потому, что она была несимпатичной девочкой или её гормоны «не играли». «Играли!» Еще как «играли». Но она не подчинилась общественному детскому мнению, и вместо того, чтобы прогнуться под «сильных», осталась независимой одиночкой. Её считали «синим чулком», а иногда даже откровенно издевались. А как бы ей хотелось, чтобы, какой-нибудь мальчик предложил ей дружить. А потом бы поцеловал её. И все бы увидели тогда, что она такая же, как все.
«Я бы всё-всё для него сделала, - мечтала девочка, - конечно, как можно меня уважать, если на прошлый Новый год все ребята класса собирались встречать новый год у Кирилла, а меня бабушка не пустила. Всем разрешили, а мне нет. Вот они и считают меня маленькой... А ведь там даже наша «классная» была, Ольга Федоровна. Но я им все равно докажу, что я такая же, как и они. Всем докажу!»
Что-то в глубине души подсказывало, что никому ничего доказывать не нужно. Что им всё равно. Всем. Что всех людей заботит только свое собственное благополучие, и думают они только о своих чувствах. Но ребенок в пятнадцать лет прислушаться к «нашептыванию» души не умел. Надя нещадно завидовала «нормальным» одноклассникам.
Но, зато, она дружит с Тамарой. И Тома уже давно рассказывает Наде о своих любовных похождениях. Она уже давно перешла от поцелуев к «настоящей взрослой любви», но Надя дала ей обещание, что ничего никому не расскажет. Вот и «носила» это знание в себе, не рассказывала, хоть и очень хотелось.
Тамара после восьмого класса поступила в профессионально-техническое училище и через год, получив диплом маляра-штукатура, применяла полученные знания на строительстве нового студенческого общежития, где позже, по окончании строительства, и получила комнату.
Рослая, статная, вполне сформировавшаяся молодая женщина. Её светлые волнистые волосы вздувались воздушной шапкой вокруг головы. Голубые с хитринкой, можно даже сказать «сатанинкой», глаза девушки смотрели на мир уверенно и нагло.
У нее появились «свои» деньги, на которые она покупала себе модные короткие юбки и туфли на каблуках, и «своя» жизнь, наполненная любовными событиями, которыми она без стеснения делилась с Надей.
Однажды девушки собирались у Тамары, в доме родителей. Мать на работе, отец пьёт или спит пьяный в свой комнате. Подружки слушали новую музыку на магнитофоне, который подарил Тамаре один из её кавалеров, разговаривали, а иногда даже пили дешевое вино.
К старому Хандусю частенько приходили его друзья- собутыльники. Приносили самогон, дешёвую «бормотуху», или, на худой конец, довольствовались лосьоном «Огуречный», который на тридцать процентов состоял из спирта.
Этот августовский день изменит всю Надину жизнь, но девочка этого не знала, поэтому была в самом наилучшем расположении духа. Ещё в Мае для неё прозвенел «последний звонок», но только теперь, после всех экзаменов, девочки смогли собраться вместе, чтобы отметить полученный Надей аттестат зрелости. Она сидела за столом, когда ей показалось, что кто-то встал у неё за спиной. Она оглянулась, но там никого не было. Зато она заметила как странно смотрит на неё один из довольно молодых мужчин, распивающих на кухне «горячительное» вместе с Тамариным отцом. Ей было неприятно, и она подумала, что уж слишком он старый и страшный. Зэк, наверное... И тут же забыла о нем, увлекшись списыванием слов новой песни популярного певца и композитора Юрия Антонова. В то время было модно вести дневники и знать слова популярных эстрадных песен.
«Несет меня тече-е-ние-е-е, скрозь запахи осе-енние-е-е... » – подпевала Надя проигрывателю.
Отец Тамары несколько раз зачем-то подзывал дочь и говорил ей что-то. Тамара кивала, поглядывая на подружку, и улыбалась.
– Мы, не мешаем? - спросила, вдруг почувствовав себя неуютно, Надя, - может, пойдем ко мне?
– Не, все нормально. Это, батя, так... просит за хлебом сходить...
– Я с тобой!
– Да, посиди ты... я быстро!
Тамара, как-то странно посмотрев на оторопевшую Надю, быстро выбежала из дома. Оставшаяся в обществе пьяных мужиков, девочка, почувствовав неладное, встала и направилась к выходу.
«Бежать! Бежать!» - исходило откуда-то изнутри.
К сожалению, выход из дома пролегал через кухню. Проходя мимо мужчин, Надя, улыбнувшись, пролепетала:
– Я тоже пойду. Меня мама ждет уже... до свидания...
Но, вдруг, чья-то грубая рука схватила её за талию.
– Куууда?
– Домой...
– А с нами выпить?
– Я не пью... пустите... мне больно...– захлебнулась страхом девочка.
Она пыталась освободиться от мерзкого мужика, который прижимал её к себе все сильней. Это был ТОТ зэк. От него противно несло потом и перегаром. Черные кучерявые волосы прилипли к его смуглому влажному лбу. Надя скривилась. Попыталась оттолкнуть его и вырваться.
– Гы-гы-гы-гы, - «заржали» мужики, - попалась, рыбка...
– Ой, дяденьки, пустите меня... пожалуйста... мне домой надо...
– Да, как же это мы тебя отпустим, если ты такая хорошенькая... лапочка. - он притянул девочку к себе и стал елозить мокрым, скользким, отвратительно воняющим ртом по её губам.
– Теперь я, - другой мужчина, похожий на засушенную воблу, потянул Надю за руку, вырвал её из объятий смуглого и сам впился таким же гадким поцелуем в её девственные губы.
Их было четверо. Они выдергивали её друг у друга и обмазывали вонючими слюнями её губы, шею, маленькую упругую грудь.
Надя отбивалась изо всех сил. Пыталась кричать, бить их руками и ногами, но пьяные мужики только похотливо «гоготали» и, в конце концов, распластали бедную девочку на столе. Они по очереди насиловали её. У самого Хандуся от пьянства уже давно ничего не поднималось, тогда в ход шли грязные пальцы и другие подручные материалы, похожие на «мужское достоинство». Хотя о каком достоинстве может идти речь? Эти потерявшие человеческий облик индивидуумы мужского пола делали с ней всё, что только подсказывало им их залитое алкоголем воображение. В конце концов истерзанная Наденька лишилась чувств. И мужики, то ли потеряв интерес к бесчувственному телу, то ли устав от полученного извращенного удовольствия, расползлись по домам, оставив растерзанную девочку на полу.
13
– Боже! Боже! За что?
Надя медленно разлепила глаза. Было темно, но фонарь, стоявший неподалеку возле какого-то дома, освещал то место, где лежало её истерзанное тело. Она всё помнила. Всё! Боже! Что делать? Как же я теперь домой? А жить теперь как? Как?!
Ей было очень холодно. Что-то мокрое и липкое окружало девочку. Тело била крупная дрожь. Болело все! Она поднялась на локте и оглянулась вокруг. Голова закружилась и её вырвало. Стало полегче.
Темно, но Надя поняла, что лежит в какой-то канаве полной воды и грязи. Как я здесь очутилась? Кто бросил меня в эту грязь? Надя посмотрела вниз и увидела, что жижа в которой она лежит какого-то неестественного красно коричневого цвета. Она зарыдала и опять опустилась в бурую субстанцию, закрыв глаза руками. Паника охватила её, зажав в безжалостном объятии так же сильно, как это делали те пьяные «нелюди», которые терзали её, а потом выбросили, как порванную тряпичную куклу в канаву полную красной жижи.
«Как же я теперь домой? Ночь! Что я скажу...? Как жить? Всё, о чем я так мечтала... Вот так первый поцелуй! Вот так первый мужчина!!! Я не хочу, что б так было... Я не могу... Не могу!! Не могу-у-у!!!»
Надя попыталась встать, но ноги совсем не держали её. Они были в крови, а низ живота тянул вниз и ныл так, как будто его сначала резали ножами, а потом насыпали туда соли. Она опять плюхнулась в грязь и разрыдалась в голос.
«Так мне и надо... права бабушка... я такая же, как моя мать... О, Господи!!! Почему?! Почему? Я не хочу! Не хочу, что б так было!!!»
Надя встала на четвереньки и выползла из канавы. Тут она снова посмотрела на свои ноги, которые отказывались ей служить и опять зарыдала.
Она лупила своими маленькими кулачками по земле, плакала и ненавидела себя больше всего на свете!
«Почему с другими такого не происходит! Почему со мной? Господи! Пусть эти ублюдки все сдохнут! Они убили меня! Убили! Я же не сделала им ничего плохого! Что я скажу теперь бабушке?! Как я смогу теперь жить?! Как?! Я не смогу! Пусть они все сдохнут!»
Инстинктивно девочка поползла с открытого места. Неподалеку она увидела какое-то поле. На краю его, довольно густо росли крупные деревья. Надя заползла между деревьями и затаилась. Она не знала, что ей делать? Куда идти? Как скрыть свой позор? О том, чтобы пойти в милицию не могло быть и речи. Тогда уж точно все узнают, какая она. Все будут осуждать ее и смеяться над ней. Все будут считать её бл...ю, такой же, как и её мать. И, бедная бабушка с дедом... как же они теперь? Как же она их подвела.
Всю ночь и весь следующий день до темноты Надя пролежала там, под деревом, сжимаясь в малюсенький комок и, затаив дыхание каждый раз, когда мимо посадки проходили люди или проезжал велосипедист. А вечером, когда голод стал невыносим, она поднялась и поплелась домой, присаживаясь и пережидая каждый раз головокружение или боль в животе. Пусть бабушка ругает её, пусть даже убьёт... Даже лучше, если убьет. Тогда все закончится раз и навсегда... А вдруг она поймёт, что Надя ни в чём не виновата: она не могла справиться с четырьмя пьяными мужиками. Вдруг, она пожалеет её, помо- жет... Надя слышала и читала в книжках о том, что родители всегда понимают и защищают своих детей. «В жизни с каждым может случиться любая неприятность», – говорилось в умных книжках,– никто от такого не застрахован.
Но чуда не случилось.
14
Мария Ивановна кричала на Надю. Обзывала и хлестала по щекам.
– Бл...дь! Проститутка!!! Дошлялась, сука!!!
Господи! За что мне такое наказание?! Ленка выросла шлюхой, теперь еще и эта!!!
Убирайся откуда явилась! Убирайся к своим ё..рям! Убирайся! Ненавижу!!!
«Всё. Никакой надежды... И зачем меня Надей назвали? Смешно... Смешно? Удавится, хочется так смешно... Надо куда-то уехать... Вот, даже уезжать теперь надо... как и матери».
Надины мысли путались. Она никак не могла сосредоточиться на чём-то одном. Внутри, в области грудной клетки опять ужасно болело. Так сильно, что даже боль внизу живота казалась незначительной.
– Вот тебе! Вот тебе, - продолжала негодовать Мария Ивановна, хлеща Надю её вещами, – вон! Убирайся! Убирайся!
– Я уйду... мам...
– Не называй меня матерью, – завизжала разгневанная женщина, – не мать я тебе! Вон! Там, в Караганде твоя мать, вот к ней и езжай, на пару там будете мужиков обслуживать!
– Хорошо. Дай мне немного денег... пожалуйста, тихо попросила Надя, не поднимая глаз.
– Кол тебе в задницу, а не денег! Уходи.
Взрыв злости стал ослабевать.
– Пап, дай мне денег... чтобы я могла...
– Уходи, ради Бога... пока я тебя не убил, - проронил Николай Гаврилович, который все это время вздыхал, молчал и смотрел на пальцы своих босых ног. Потом резко поднялся, вышел из комнаты, со всей силы хлопнув дверью.
Надя молча собрала разбросанные вещи, сложила их в свой школьный портфель, а что не поместилось, запихнула в авоську с большими дырками и тихо, как будто на цыпочках, вышла из дома. Она и сама не знала куда пойдет. Просто плелась и плелась, не разбирая дороги. Слёзы застилали глаза. Болело в груди. Болел живот. Сумки, которые на самом деле были легкими, казались неподъёмными и тянули к земле.
Наверное «генетическая карта» или еще какие-то силы привели девушку на вокзал.
«Так же, как мать», - в очередной раз сравнила себя со своей родительницей девушка.
15
Вокзал, как всегда, был полон людей. Одни приезжали, выходили к городу или усаживались на скамейки в ожидании следующего поезда. Другие, сидевшие или спавшие на тех же скамейках, поднимались и уходили, когда диктор объявлял прибытие очередного поезда. В дальнем углу зала ожидания Надя увидела пустые полскамейки и направилась туда. На второй половине сидела толстая тетка, поставив огромную корзину рядом с собой, жевала поджаристый беляш. Под скамейкой спала небольшая рыжая собака. Возле неё лежал кусочек пирожка, положенного кем-то добрым. Собака не съела его, видимо была сыта, а у Нади ничего не было во рту уже почти двое суток. Она присела в уголок и наклонилась, как будто для того, чтобы поставить сетку с вещами под скамейку, незаметно взяла пирожок. Оглянулась. Никто на нее не смотрел. Жуя этот черствый, отобранный у бродячей вокзальной собаки, огрызок пирожка, Надя подумала:
«Неужели мне теперь всегда так жить прийдётся? Разве это жизнь? Может под поезд, как Анна Каренина... А! – какое-то заторможенное безразличие появилось в её суждениях, – сама умру, кровь-то не останавливается... »
Надежда провела на вокзале два дня. Несколько раз она почти была готова позвонить своей однокласснице Алле или Ольге Федоровне и попросить помощи, но в последний момент отступала. Уж очень не хотелось, чтобы все знали, что с ней произошло. И что все были правы, когда не хотели с ней дружить и не принимали её в свою компанию. Надя то ходила по вокзалу, рассматривая плакаты по технике безопасности и рекламу, то собирала бутылки, мыла их в привокзальном туалете и сдавала, чтобы купить, на вырученные деньги, какой-то еды, то сидела где-нибудь в темном уголке и плакала. Кровь уже не шла так сильно, но Надя всё равно слабела всё больше.
В конце второго дня Надя уснула. Ей снился удивительный сон. В школе она никогда не была сильна в математике. Особенно в алгебре. Девушка никак не могла взять в толк, что это за «а», «в», «с» такие? Зачем нужны «Х» и «У». Было бы гораздо легче и понятнее, если бы вместо этих букв были цифры. Тогда и считать как-то можно. А тут, вот как из «в» вычесть «а»? В общем туго у неё было с математикой. А тут, во сне, она такая умная, и всё- всё знает. А учитель, очень похожий на Альберта Эйнштейна, хвалит её, гладит по голове и успокаивает.
– Ты только потерпи, - говорит он, - все наладиться... Главное, прислушайся к своей Душе...
– Как же я могу прислушаться, если она все время болит...
– А она, бедная, и болит, потому, что ты не её слышишь...
Прямо замкнутый круг какой-то... Тут добрый Эйнштейн еще раз погладил её по голове, улыбнулся, наклонился и поцеловал её в лоб так, как она всегда мечтала, чтобы её поцеловала бабушка, а потом, вдруг, нахмурившись, схватил её на плечо и стал трясти...
16
Надя открыла глаза и увидела перед собой милиционера. Он совсем не был похож на Эйнштейна. Простоватое круглое лицо. Короткая стрижка, милицейский головной убор.
«Ну, вот... сейчас в тюрьму посадят...»
Милиционер, увидев, что девушка проснулась, приставив руку к козырьку представился:
– Старший лейтенант Малёваный. А у вас, гражданочка, документики есть? Куда следуем?
– Никуда не следуем, – Надя терла сонные глаза и пыталась сконцентрироваться на лице милиционера. - Документы? Да... есть паспорт... только он дома... - она с ужасом вспомнила, что уходя, даже и не подумала о том, что надо бы захватить с собой документы.
– А где у нас дом?
– А... нигде... пока....
– Тогда, дамочка, следуйте за мной, расскажете, что такое с вами произошло. Кстати, как ваше имя - отчество?
– Надя... Ярош Надежда Андреевна...
– Хорошо, Ярош Надежда Андреевна, пойдемте.
– Вы меня в тюрьму, да? - испуганно спросила Надя.
– А что, есть за что? - лукаво, посмотрел на нее капитан.
От этой «лукавости» Надю немного отпустило. Ей не был противен или страшен этот, пусть не совсем молодой, но и не совсем старый милиционер. Она даже подумала: «Может он мне поможет?»
И он помог. Добрый старлей с украинской фамилией Малёваный, работал в привокзальном линейном отделении милиции не первый год и был тут начальником. Работой своей не то, чтобы гордился, но считал её необходимой и относился к людям с уважением, которое ему с детства привили родители. Выходец из сельской интеллигенции (родители его были учителями в сельской школе) он был прост и трудолюбив.
Наде повезло. После того, как она, опустив глаза «долу», рассказала ему всё, что с ней произошло, не забыв упомянуть о том, что: во-первых, никогда в жизни не вернётся домой; а во- вторых, ничего не будет писать на насильников. Все уже совершилось, а она совсем не хочет стать посмешищем для всего города, и принести еще больший позор своим бабушке и деду: легче умереть. Ей и в голову не пришло, что уж большего позора, чем то, что её, изнасилованную и истерзанную четырьмя пьяными взрослыми бугаями, не показали врачу, а, как шкодливого котенка, вышвырнули в никуда, быть уже не может. Она много думала об этом. И еще о том, как она оказалась в канаве? Кто её туда «бросил»? Тамара? Знала ли она, что с ней должно было произойти, когда уходила за хлебом или нет? Уж как-то странно она смотрела на Надю, когда разговаривала с отцом. Об этом страшно было думать, но она всё-таки не могла выбросить эти мысли из своей юной головки и склонялась к тому, что все-таки - знала.
Малёваный даже обрадовался, что Надя не собирается подавать на пьяниц-насильников. Зачем ему лишняя «головная боль»? У него и так много работы. Доложившись по уставу, решил сделать один звонок не уставной:
– Седьмой участок, участковый Поликарпов. Слушаю вас, - ответила трубка.
– Сереж. Привет. Малёваный. Я тут девочку одну подобрал на вокзале. Лет шестнадцати... Нет, не похоже... Нет... не пьяная... но... изнасилованная твоими...
– Черт! Она что написала заявление? Почему тебе?
– Нет. Заявление писать не хочет. Но я прошу тебя, проверь адрес: переулок Котовского, 27. Уж больно девчушку жалко. Молоденькая совсем.
– Ё-пе-ре-се-те! Опять старый Хандусь! Насильник хренов. Я думал у него не «стоит» уж давно
– Да их там четверо было...
– Сколько!? ...Ладно, Толь, спасибо. Наведаюсь. С девочкой-то хоть все нормально?
– Ну, не знаю... вряд-ли... Пока определю её в больницу. Позже разберёмся.
17
Больница, в которую определил её старший лейтенант, была областного значения. Большое многоэтажное здание. Каждое отделение занимает целый этаж. Вообще-то она была для людей, которые приезжали сюда из других районов области, но Малёваный, не смотря на то, что у Нади даже не было документов, силой своей власти определил Надю к «областному светиле» гинекологии - профессору Бондаренко Игорю Вениаминовичу. Отделение находилось на шестом этаже девятиэтажного здания. Надю доставили туда на каталке, настолько слаба она была.
На этот раз ей ни с кем знакомиться и, даже, разговаривать не хотелось. Свернувшись калачиком под больничным одеялом, она плакала, оградившись от всего мира, вот уже третьи сутки подряд. Во время обходов врачей позволяла осмотреть своё растерзанное тело, а потом опять начинала тихонько, чтобы никого не потревожить, скулить.
За это время девушку осмотрели все возможные врачи-специалисты и сделали необходимые назначения. Сочувствующие медсёстры делали уколы, заставляли глотать таблетки. Самые щедрые даже приносили угощение. Надя выполняла всё с равнодушной отрешённостью. Ела, пила. Тело её шло на выздоровление, а вот Душе было совсем худо.
Девушка не спала. Не могла. Она всё время думала и плакала, плакала и думала. И даже укол снотворного не смог «заставить» её «отключиться».
* * *
Душа страдала. Мучилась. Горела. Ей казалось, что она кричит во весь голос, обращаясь к Разуму:
«Надо жить! Надо успокоиться и жить дальше! Надо дать возможность девочке выспаться. Понимаешь? Ох, как мне больно! Я сгораю! Ну, пожалуйста, надо расслабиться, отключиться на время...»
Но, то ли голос Души был слаб, то ли Разум не желал прислушиваться к Душе, но её не слышали. Мозг был возбуждён до крайности и, как лошадь, закусившая удила, несся к краю обрыва, за которым должно было быть спокойно и комфортно. Ни тебе мыслей, ни боли, ни страданий. Ничего. Красота. Рай.
18
Вечером третьего дня Надю навестил Анатолий Малёваный.
Здравствуй, Надя. А я принес тебе привет от твоих... – он деликатно не назвал родственников, опасаясь, что это опять вызовет у девочки приступ слёз.
Но Надя, даже не пошевелилась. Она продолжала лежать на спине, уставившись в белый больничный потолок открытыми, но ничего не видящими глазами.
Надюш. Они очень сожалеют, что не одержались и так поступили с тобой.
Просто они были очень расстроены. Твои бабушка и дедушка хотят, чтобы ты вернулась. Вот, Мария Ивановна тут тебе передачку собрала, супчик, котлетки... ты же любишь котлеты? Они там, в коридоре... Ждут... Поговорить хотят... Прости их, ладно? Поговори.
Надя не шевелилась. Казалось, она даже не замечает, что кто-то обращается к ней, что кто-то ещё находится в этой палате кроме неё. Но это было не так. Каждое произнесенное старшим лейтенантом слово противным скрежетом ржавого ключа, открывающим давно забытый замок двери, ведущей в потайную комнату души, отзывалось в девушке, и её, словно пружину, сжимало все туже и туже.
А милиционер, не заметив никаких изменений на Надином лице, продолжал:
– Я тебе паспорт принёс... Знаешь, ведь «без бумажки ты – букашка, а с паспортом - человек», - он опять попытался пошутить.
– Зачем? - Голос Нади прозвучал глухо и безжизненно.
– Что, зачем, Надюш? - Малёваный не сразу понял к чему относился вопрос.
– Возвращаться зачем?! Паспорт зачем?! Всё зачем?!
– Ну, что значит зачем? Надо же как-то жить...
– Зачем жить... ?
Она медленно села на кровати, спустив похудевшие ноги и, старательно избегая взгляда милиционера, уставилась в пол.
– Вы могли бы мне налить стакан воды из крана? - попросила она, не отрывая взгляда от пола.
– Да, конечно, сейчас.
Он взял стакан и направился к умывальнику, который находился на противоположной стене палаты. В то время, как он открывал кран, чтобы набрать воды, девушка открывала окно. Она подошла к нему, пока старший лейтенант шёл к умывальнику. Почувствовав дуновение ветра из открытого окна, Малёваный оглянулся и увидел Надю, стоящую на подоконнике...
Пусть они все умрут. Все. Очень тихо и слишком спокойно произнесла
Надя и шагнула в пустоту...
– Стой! Не надо! Стой! - он кинулся к ней, но было поздно: девушка летела вниз, не издав больше ни звука.
– Срочно! Врача! Вниз!!! О господи!!! Зачем, Надя! Зачем?!
Малёваный затарахтел каблучищами по ступеням.
По всем отделениям затрезвонили телефоны, заскрипели лифты, затопали ноги врачей, бегущих по ступеням вниз.
В больничном дворе, где на траве, лицом вниз лежала худенькая девушка, уже собрались любопытные. В больничной, на два размера больше, ночнушке, Надя казалась совсем маленькой девочкой. Она лежала на животе, раскинув руки в стороны. Изо рта тонкой струйкой вытекала красная струйка.
Не трогайте! Не трогайте её, - закричал бегущий человек в белом халате, увидев, что какой-то любопытный подошёл вплотную к лежащей девушке и собирался заглянуть ей в лицо.
– Не трогайте! - медсестра с чемоданчиком, была уже рядом с Надей.
«Не шевелите её! Не трогайте», - доносилось отовсюду.
Наконец, Надю окружили люди в белых халатах. Был среди них и врач хирург-травматолог – Коваленко Константин Николаевич. Он опустился на одно колено и наклонился к самой земле, приподнял Надино веко: зрачок, среагировав на свет, сузился - жива.
Медсестра с чемоданчиком открыла его ещё на ходу.
Приземлившись, достала ампулу морфина и, ловко сломав кончик её, набрала шприц и вколола препарат девушке. Потом, очень медленно повернув голову девушки прямо, зафиксировала воротниковую зону шеи шиной.
Руки, - скомандовал Коваленко, - на “три”. Трое врачей дружно подсунули под девочку руки
Раз, два, три!– одновременно подняли её.
Раз, два, три!– ловко перевернув на спину, уложили на носилки.
– Быстро! Быстро! В операционную! Второй этаж! Подготовили?!
– Пульс?– медсестра старалась делать свою работу.
Не до пульса сейчас. Потом разберемся. Быстрее! Быстрее!
* * *
Душа, глубоко вздохнув, уже собралась покинуть тело Нади Ярош, но тут, прямо перед собой увидела Ангела Y, похожего на совершенно растрёпанного и уставшего Энштейна.
– Нет, - он покачал седой лохматой головой. Не теперь. Мы должни быть с ней. Особенно сейчас, - он сделал ударение на последнем предложении.
– Ишь, раскомандовался... Почему же ты не остановил её? Почему позволил, - завопила Душа, что было мочи, - почему? Почему?
Конечно же, её никто не услышал. Никто, кроме качающего головой Ангела-хранителя Y.
– Не мог, - грустно сказал он. Мне нельзя вмешиваться, понимаешь? Не имею права...
– Нет, не понимаю. Тогда нельзя было! А теперь можно? Ничего я не могу понять в ваших правилах! Что мне теперь прикажете делать? Что?!
Душа случайно увидела свое отражение в отполированной поверхности лампы в операционной и замолчала. Если она думала, что была кроваво красной в то время, когда Надю обидела подруга, то она ошибалась. Тогда было «ничего» по сравнению с тем, что она увидела в отражении лампы сейчас. Как будто красное насыщенное вино, переливая из одной ёмкости в другую, подсвечивали солнцем. Или огнем.
– О, Боже! - только и смогла вымолвить она, и затихла...
«Эйнштейн» обошел кругом операционный стол, на котором лежала девочка, слева на право. Подошел к нему с той стороны, где была Надина голова и заглянул ей в лицо. Потом он положил руку на середину её груди и, закрыв глаза, застыл на минуту. Проделав все это, он отошёл вглубь операционной и стал наблюдать.
* * *
Тем временем врачи боролись за жизнь Нади Ярош. Когда её доставили в операционную, она была формально мертва. Дыхания и пульса не было. Но анестезиолог уловил слабые подрагивания сердечной мышцы и сухо произнес:
– Спасаем!
* * *
Как было хорошо... Тихо, спокойно. Ничего не болело. Ничего не тревожило. «Почему я здесь? Кто я? И вообще, что происходит? Ах, да... но...»
Надя открыла глаза и увидела старую женщину в изысканном красном бархатном платье с украшениями из серебра и граната на руках и шее. Белые волосы распущены и уложены крупными локонами. Казалось бы, совсем не подходящая прическа, да и платье, для старой дамы, но женщина выглядела великолепно. Она стояла перед кроватью Нади, смотрела на неё и улыбалась одними кончиками губ. В зеленых глазах был укор. За её спиной стоял еще один человек в светлом костюме. Надя узнала в нем великого математика Альберта Эйнштейна, которого частенько видела во сне, подумала: «Интересно, что они все тут делают?» Эйнштейн подмигнул ей, улыбнулся, но с места не тронулся. Зато подошла женщина, поправила одеяло, и, наклонившись, нежно коснулась губами Надиного лба. От элегантной старушки пахло чем-то приятным: то ли цветущим лугом, то ли грозой, то ли розой.
– Вы кто? - спросила Надя.
– Я - та, которую ты не ценишь, дорогая моя. Жизнь любить надо...
– А за что её любить? Я думала она счастливая и радостная, а она такая ужасно сложная и... несправедливая...
Тебе придется полюбить её такой, какая она есть... И потом, быть сложной, совсем не значит быть несчастливой. Всё зависит от тебя самой, моя милая. Но я точно знаю, у тебя всё будет хорошо.
– А! Не будет уже...
– Будет, обязательно будет, - старушка рассмеялась так, как будто капельки дождя застучали по оконному стеклу.
– Но что же мне делать, чтобы моя жизнь стала счастливой?
– Если бы ты знала это, то никогда бы не совершила бы того, что сделала. Но я уверена, что ты поймешь. Со временем. Жизнь - прекрасна. Запомни это хорошенько, Надя Ярош. Живи, тебе еще многое надо понять и сделать в твоей судьбе. На тебе - большая ответственность.
– Какая ответственность?
Но, необыкновенная старушка, не ответив, легко, как будто она была балериной, наклонилась, протянулась к девочке и коснулась её. Рука была теплая и, несмотря на то, что женщина была худой, мягкая. Девочке показалось, что это бабушка, Мария Ивановна, обнимает её нежно-нежно и целует так, как она мечтала об этом в детстве. Она почувствовала, как животворное тепло передаётся ей.
– Слушай свою Душу и будь осторожна с тем, чего желаешь... - зашелестело рядом.
«Эйнштейн», приложив руку к груди, склонился в почтительном поклоне, и женщина в элегантном красном платье растворилась в воздухе.
Надя тут же провалилась в глубокий сон.
19
Сначала было темно, или даже можно сказать, было никак. Потом стало тяжело и очень больно. Кто-то огромный грязными сапожищами сорок пятого размера встал на грудь. Было трудно и больно дышать. В голове мутилось, и тошнило. Казалось, оттуда вытащили мозги и вместо них налили раскалённый свинец.
– Я наверное умерла... Но нет, - подумала Надя, - тогда бы я ничего не чувствовала.
Болели левая рука, грудь, живот. Больше она не чувствовала ничего. Ей хотелось заплакать, но на это у неё не было сил. Всё, на что она была способна – это бороться с болью.
– Ну, здравствуй, птичка ты наша, - произнёс кто-то красивым, но жёстким баритоном.
– Зссссе
Губы и язык не желали повиноваться.
Я твой лечащий врач, Константин Николаевич Коваленко. Лежи, лежи, не шевелись, - произнес он, увидев, что Надя попыталась сделать какое-то движение, - не буду тебя сейчас спрашивать, ни как ты себя чувствуешь, знаю что плохо; ни зачем ты это сделала, об этом мы с тобой поговорим, когда ты поправишься - продолжал доктор, - я только скажу, что у тебя разбита голова и, наверняка присутствует сотрясение мозга, поломана левая рука, но всё это по сравнению с травмой позвоночника - ерунда. И предстоит тебе теперь, птица ты наша Феникс, стать сильной и терпеливой, если хочешь опять ходить... А теперь «баиньки».
Надя ничего не поняла из того, что говорил доктор, кроме того, что она не будет ходить. Она хотела спросить почему, и сквозь неплотно прикрытые веки увидев приблизившуюся к ней тень хотела у неё поинтересоваться об этом. Но тень наклонилась над ней и через несколько минут веки стали тяжёлыми, и закрылись. Она уснула, и не услышала, как доктор ласковым голосом прошептал:
– Дурочка, - и погладил её по голове.